Неточные совпадения
При одном имени его уже объемлются трепетом молодые пылкие
сердца, ответные слезы ему блещут во всех
очах…
Пошли приветы, поздравленья:
Татьяна всех благодарит.
Когда же дело до Евгенья
Дошло, то девы томный вид,
Ее смущение, усталость
В его душе родили жалость:
Он молча поклонился ей;
Но как-то взор его
очейБыл чудно нежен. Оттого ли,
Что он и вправду тронут был,
Иль он, кокетствуя, шалил,
Невольно ль, иль из доброй воли,
Но взор сей нежность изъявил:
Он
сердце Тани оживил.
Как изменилася Татьяна!
Как твердо в роль свою вошла!
Как утеснительного сана
Приемы скоро приняла!
Кто б смел искать девчонки нежной
В сей величавой, в сей небрежной
Законодательнице зал?
И он ей
сердце волновал!
Об нем она во мраке ночи,
Пока Морфей не прилетит,
Бывало, девственно грустит,
К луне подъемлет томны
очи,
Мечтая с ним когда-нибудь
Свершить смиренный жизни путь!
Его нежданным появленьем,
Мгновенной нежностью
очейИ странным с Ольгой поведеньем
До глубины души своей
Она проникнута; не может
Никак понять его; тревожит
Ее ревнивая тоска,
Как будто хладная рука
Ей
сердце жмет, как будто бездна
Под ней чернеет и шумит…
«Погибну, — Таня говорит, —
Но гибель от него любезна.
Я не ропщу: зачем роптать?
Не может он мне счастья дать».
Живи он с одним Захаром, он мог бы телеграфировать рукой до утра и, наконец, умереть, о чем узнали бы на другой день, но глаз хозяйки светил над ним, как
око провидения: ей не нужно было ума, а только догадка
сердца, что Илья Ильич что-то не в себе.
А если до сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному любовью, не до того, чтоб ученым
оком следить, как вкрадывается в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнут глаза, с какого момента пульс, а за ним
сердце начинает биться сильнее, как является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-помалу исчезает свое я и переходит в него или в нее, как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается в волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются слезы, горячка…
Она опомнилась, но снова
Закрыла
очи — и ни слова
Не говорит. Отец и мать
Ей
сердце ищут успокоить,
Боязнь и горесть разогнать,
Тревогу смутных дум устроить…
Напрасно. Целые два дня,
То молча плача, то стеня,
Мария не пила, не ела,
Шатаясь, бледная как тень,
Не зная сна. На третий день
Ее светлица опустела.
Алеша вдруг криво усмехнулся, странно, очень странно вскинул на вопрошавшего отца свои
очи, на того, кому вверил его, умирая, бывший руководитель его, бывший владыка
сердца и ума его, возлюбленный старец его, и вдруг, все по-прежнему без ответа, махнул рукой, как бы не заботясь даже и о почтительности, и быстрыми шагами пошел к выходным вратам вон из скита.
Солнце любви горит в его
сердце, лучи Света, Просвещения и Силы текут из
очей его и, изливаясь на людей, сотрясают их
сердца ответною любовью.
Веселое гулянье!
Сердцу радость
Глядеть на вас. Играйте, веселитесь,
Заботы прочь гоните: для заботы
Своя пора. Народ великодушный
Во всем велик, — мешать с бездельем дело
Не станет он; трудиться, так трудиться,
Плясать и петь, так вдоволь, до упаду.
Взглянув на вас разумным
оком, скажешь,
Что вы народ честной и добрый; ибо
Лишь добрые и честные способны
Так громко петь и так плясать отважно.
Спасибо вам на песнях и на пляске!
Уж тешиться, так тешиться!
Но что со мной: блаженство или смерть?
Какой восторг! Какая чувств истома!
О, Мать-Весна, благодарю за радость
За сладкий дар любви! Какая нега
Томящая течет во мне! О, Лель,
В ушах твои чарующие песни,
В
очах огонь… и в
сердце… и в крови
Во всей огонь. Люблю и таю, таю
От сладких чувств любви! Прощайте, все
Подруженьки, прощай, жених! О милый,
Последний взгляд Снегурочки тебе.
Незнаемых тобой, — одно желанье,
Отрадное для молодого
сердца,
А вместе все, в один венок душистый
Сплетясь пестро, сливая ароматы
В одну струю, — зажгут все чувства разом,
И вспыхнет кровь, и
очи загорятся,
Окрасится лицо живым румянцем
Играющим, — и заколышет грудь
Желанная тобой любовь девичья.
Закрой сперва сыпучими песками
Глаза мои, доской тяжелой
сердцеУ бедненькой Купавы раздави,
Тогда бери другую.
Очи видеть
Разлучницы не будут, горя злого
Ревнивое сердечко не учует.
Снегурочка, завистница, отдай
Дружка назад!
«Не любит она меня, — думал про себя, повеся голову, кузнец. — Ей все игрушки; а я стою перед нею как дурак и
очей не свожу с нее. И все бы стоял перед нею, и век бы не сводил с нее
очей! Чудная девка! чего бы я не дал, чтобы узнать, что у нее на
сердце, кого она любит! Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я за грустью не вижу света; а я ее так люблю, как ни один человек на свете не любил и не будет никогда любить».
Да все то не столь
сердцу тягостно: кто закроет мои
очи при издыхании?
Через несколько секунд раздался выстрел, после которого в погребе послышался отчаянный визг боли и испуга. Цепь громыхнула, дернулась, и в это же время послышался крик Арапова, опять визг; еще пять — один за другим в мгновение
ока последовавших выстрелов, и Арапов, бледный и растрепанный, с левою ладонью у
сердца и с теплым пистолетом в правой руке выбежал из чулана.
И взяла его та юница за руки, и взглянула ему в самые
очи, и ощутил Вассиан, яко некий огнь в
сердце его горит, и увидел пламень злой из
очей ее исходящ, и зрел уже себя вверженным в пропасть огненную…
— Скажу, примерно, хошь про себя, — продолжал Пименыч, не отвечая писарю, — конечно, меня господь разумением выспренним не одарил, потому как я солдат и, стало быть, даров прозорливства взять мне неоткуда, однако истину от неправды и я различить могу… И это именно так, что бывают на свете такие угодные богу праведники и праведницы, которые единым простым своим
сердцем непроницаемые тайны проницаемыми соделывают, и в грядущее, яко в зерцало,
очами бестелесными прозревают!
Портреты генерала, чтоб не терзали они
очей ее, словно дрова, велел в печке пережечь и, как змей-искуситель, с тех же пор залег им в
сердце и до конца их жизни там жил и командовал.
— Великий государь наш, — сказал он, — часто жалеет и плачет о своих злодеях и часто молится за их души. А что он созвал нас на молитву ночью, тому дивиться нечего. Сам Василий Великий во втором послании к Григорию Назианзину говорит: что другим утро, то трудящимся в благочестии полунощь. Среди ночной тишины, когда ни
очи, ни уши не допускают в
сердце вредительного, пристойно уму человеческому пребывать с богом!
Не дивись, князь, моей глупой речи, — прибавил Максим, потупя
очи, — я не набиваюсь к тебе на дружбу, знаю, кто ты и кто я; только что ж мне делать, коли не могу слов удержать; сами рвутся наружу,
сердце к тебе само так и мечется!
Судороги на лице царя заиграли чаще, но голос остался по — прежнему спокоен. Морозов стоял как пораженный громом. Багровое лицо его побледнело, кровь отхлынула к
сердцу,
очи засверкали, а брови сначала заходили, а потом сдвинулись так грозно, что даже вблизи Ивана Васильевича выражение его показалось страшным. Он еще не верил ушам своим; он сомневался, точно ли царь хочет обесчестить всенародно его, Морозова, гордого боярина, коего заслуги и древняя доблесть были давно всем известны?
Но бледен он, в
очах туман
И на бедре живая рана —
В ней
сердце дрогнуло.
Вот кончен он; встают рядами,
Смешались шумными толпами,
И все глядят на молодых:
Невеста
очи опустила,
Как будто
сердцем приуныла,
И светел радостный жених.
Но тень объемлет всю природу,
Уж близко к полночи глухой;
Бояре, задремав от меду,
С поклоном убрались домой.
Жених в восторге, в упоенье:
Ласкает он в воображенье
Стыдливой девы красоту;
Но с тайным, грустным умиленьем
Великий князь благословеньем
Дарует юную чету.
Светлеет мир его
очам,
И
сердце позабыло муку.
И вот его
сердце вспыхнуло огнем желания спасти их, вывести на легкий путь, и тогда в его
очах засверкали лучи того могучего огня…
В остальное время года, и особенно летом, редко увидите вы на ней нескончаемые караваны расшив; не промелькнут перед
очами вашими вереницы громадных судов и барок, нагруженных богатством целого края; редко услышите вы те звонкие клики и удалые, веселящие
сердце песни бурлаков, которые немолчно, говорят, раздаются на Волге.
Последние слова сына, голос, каким были они произнесены, вырвали из отцовского
сердца последнюю надежду и окончательно его сломили. Он закрыл руками лицо, сделал безнадежный жест и безотрадным взглядом окинул
Оку, лодки, наконец, дом и площадку. Взгляд его остановился на жене… Первая мысль старушки, после того как прошел страх, была отыскать Ванюшу, который не пришел к завтраку.
А у козака от песни размякло
сердце, затуманились
очи.
В недуге тяжком и в бреду
Я годы молодости прожил.
Вопрос — куда, слепой, иду? —
Ума и
сердца не тревожил.
Мрак мою душу оковал
И ослепил мне ум и
очи…
Но я всегда — и дни и ночи —
О чём-то светлом тосковал!..
Вдруг — светом внутренним полна,
Ты предо мною гордо встала —
И, дрогнув, мрака пелена
С души и глаз моих упала!
Да будет проклят этот мрак!
Свободный от его недуга,
Я чувствую — нашёл я друга!
И ясно вижу — кто мой враг!..
Но он с безмолвным сожаленьем
На деву страстную взирал
И, полный тяжким размышленьем,
Словам любви ее внимал.
Он забывался. В нем теснились
Воспоминанья прошлых дней,
И даже слезы из
очейОднажды градом покатились.
Лежала в
сердце, как свинец,
Тоска любви без упованья.
Пред юной девой наконец
Он излиял свои страданья...
Полно и крепко забилось в мятежной груди Истомина его русское
сердце. Еще чутче становится он к давно минувшему. Не только мысленное
око его не знает преград, его ухо тоже слышит бог весть когда и где раздавшиеся звуки.
Око ее было светло,
сердце чисто.
Когда Федосей, пройдя через сени, вступил в баню, то остановился пораженный смутным сожалением; его дикое и грубое
сердце сжалось при виде таких прелестей и такого страдания: на полу сидела, или лучше сказать, лежала Ольга, преклонив голову на нижнюю ступень полкá и поддерживая ее правою рукою; ее небесные
очи, полузакрытые длинными шелковыми ресницами, были неподвижны, как
очи мертвой, полны этой мрачной и таинственной поэзии, которую так нестройно, так обильно изливают взоры безумных; можно было тотчас заметить, что с давних пор ни одна алмазная слеза не прокатилась под этими атласными веками, окруженными легкой коришневатой тенью: все ее слезы превратились в яд, который неумолимо грыз ее
сердце; ржавчина грызет железо, а
сердце 18-летней девушки так мягко, так нежно, так чисто, что каждое дыхание досады туманит его как стекло, каждое прикосновение судьбы оставляет на нем глубокие следы, как бедный пешеход оставляет свой след на золотистом дне ручья; ручей — это надежда; покуда она светла и жива, то в несколько мгновений следы изглажены; но если однажды надежда испарилась, вода утекла… то кому нужда до этих ничтожных следов, до этих незримых ран, покрытых одеждою приличий.
Напрасный отблеск жизни прежней,
Она была еще мертвей,
Еще для
сердца безнадежней
Навек угаснувших
очей.
Не понял он ее стремленья,
Ее печали и волненья;
Не думал он, чтобы она
Из жалости одной пришла,
Взглянувши на его мученья;
Не думал также, чтоб любовь
Точила
сердце в ней и кровь;
И в страшном был недоуменье… //....................
Но в эту ночь ее он ждал…
Настала ночь уж роковая;
И сон от
очей отгоняя,
В пещере пленник мой лежал.
Твоих бровей грозящая дуга
Являет самолюбие и гордость,
В твоих
очах видна бывает грусть —
Но непритворен лик твой благородный,
И в этом
сердце места нет для лжи!
Каким
оком, милостивым или немилостивым, взглянет Растопыря на Монрепо и скрывающегося в нем отшельника? не найдет ли он, что сам факт отшельничества есть факт подозрительный, влекущий за собой лишение хотя и не всех — у Растопыри доброе
сердце, — то хотя некоторых прав состояния?
— Теплота твоей одежды благоухает лучше, чем мирра, лучше, чем нард, — говорит он, жарко касаясь губами ее уха. — И когда ты дышишь, я слышу запах от ноздрей твоих, как от яблоков. Сестра моя, возлюбленная моя, ты пленила
сердце мое одним взглядом твоих
очей, одним ожерельем на твоей шее.
Пародия была впервые полностью развернута в рецензии Добролюбова на комедии «Уголовное дело» и «Бедный чиновник»: «В настоящее время, когда в нашем отечестве поднято столько важных вопросов, когда на служение общественному благу вызываются все живые силы народа, когда все в России стремится к свету и гласности, — в настоящее время истинный патриот не может видеть без радостного трепета
сердца и без благодарных слез в
очах, блистающих святым пламенем высокой любви к отечеству, — не может истинный патриот и ревнитель общего блага видеть равнодушно высокоблагородные исчадия граждан-литераторов с пламенником обличения, шествующих в мрачные углы и на грязные лестницы низших судебных инстанций и сырых квартир мелких чиновников, с чистою, святою и плодотворною целию, — словом, энергического и правдивого обличения пробить грубую кору невежества и корысти, покрывающую в нашем отечестве жрецов правосудия, служащих в низших судебных инстанциях, осветить грозным факелом сатиры темные деяния волостных писарей, будочников, становых, магистратских секретарей и даже иногда отставных столоначальников палаты, пробудить в сих очерствевших и ожесточенных в заблуждении, но тем не менее не вполне утративших свою человеческую природу существах горестное сознание своих пороков и слезное в них раскаяние, чтобы таким образом содействовать общему великому делу народного преуспеяния, совершающегося столь видимо и быстро во всех концах нашего обширного отечества, нашей родной Руси, которая, по глубоко знаменательному и прекрасному выражению нашей летописи, этого превосходного литературного памятника, исследованного г. Сухомлиновым, — велика и обильна, и чтобы доказать, что и молодая литература наша, этот великий двигатель общественного развития, не остается праздною зрительницею народного движения в настоящее время, когда в нашем отечестве возбуждено столько важных вопросов, когда все живые силы народа вызваны на служение общественному благу, когда все в России неудержимо стремится к свету и гласности» («Современник», 1858, № XII).
Прострадать феноменологию духа, исходить горячею кровью
сердца, горькими слезами
очей, худеть от скептицизма, жалеть, любить многое, много любить и все отдать истине — такова лирическая поэма воспитания в науку.
В отношении же дам своих они вели себя несколько различно: Бахтиаров молчал и даже иногда зевал, но зато рекой разливался Масуров: он говорил даме, что очень любит женские глаза, что взгляд женщины для него невыносим, что он знал одну жидовочку и… тут он рассказал такую историю про жидовку, что дама не знала — сердиться на него или смеяться; в промежутках разговора Масуров обращался к Бахтиарову и спрашивал его вслух, знает ли он романс: «Ах, не глядите на меня, вы, пламенные
очи», и в заключение объявил своей даме, что он никогда не забудет этой мазурки и запечатлел ее в
сердце.
Разгораются
очи людей, светит из них пробудившаяся человеческая душа, и моё зрение тоже становится широко и чутко: видишь на лице человека вопрос и тотчас отвечаешь на него; видишь недоверие — борешься с ним. Черпаешь силу из открытых перед тобою
сердец и этой же силою объединяешь их в одно
сердце.
Но благотворения новые не охлаждают в
сердце нашем признательности к делам Екатерины; мы воспоминаем их с любовию, читаем мудрые законы Ее с удивлением, и в восторге чувствительности взираем на небо, где
око смертного ищет всегда бессмертных…
Так всегда зло родит другое зло и побеждается только добром, которое, по слову Евангелия, делает
око и
сердце наше чистыми.
Как наши юноши, он молод,
И хладен блеск его
очей.
Поверхность темную морей
Так покрывает ранний холод
Корой ледяною своей
До первой бури. — Чувства, страсти,
В
очах навеки догорев,
Таятся, как в пещере лев,
Глубоко в
сердце; но их власти
Оно никак не избежит.
Пусть будет это
сердце камень —
Их пробужденный адский пламень
И камень углем раскалит!
Есть вредная роса, которой капли
На листьях оставляют пятна, — так
Отчаянья свинцовая слеза,
Из
сердца вырвавшись насильно, может
Скатиться, но
очей не освежит.
И учредилось это дело, как указал Рыжов, и было оно приятно в
очах правителя и народа, и обратило к Рыжову
сердца людей благодарных.
Краснов. Эх, дедушка! Рад бы я укорачивать, да не спохватишься. В
очах у тебя вдруг смеркается, в голове звенит, за
сердце словно кто рукой ухватит, в уме тебе только несчастье да грех представляются. И ходишь как полоумный, ничего кругом себя не видишь. А вот теперь отошло от
сердца, так и ничего, полегчало, ровно и не бывало ничего.
«Стану я, раб божий (имя рек), благословясь и пойду перекрестясь во сине море; на синем море лежит бел горюч камень, на этом камне стоит божий престол, на этом престоле сидит пресвятая матерь, в белых рученьках держит белого лебедя, обрывает, общипывает у лебедя белое перо; как отскакнуло, отпрыгнуло белое перо, так отскокните, отпрыгните, отпряните от раба божия (имя рек), родимые огневицы и родимые горячки, с буйной головушки, с ясных
очей, с черных бровей, с белого тельца, с ретивого
сердца, с черной с печени, с белого легкого, с рученек, с ноженек.